Жизнь продолжится, продолжится
новой нотою неведомой.
Белый санный путь проложится
нерассчитанной победою.

Ох, как много похоронено
от надежд и до намерений,
выщерблено, покороблено...
Дни плывут лавиной медленной.

Но выглядывает рожица
неизвестного — лукавая ...
Жизнь продолжится, продолжится,
и найду, что не искала я.

Неужели? Слабо верится —
мне, отчаявшейся, отчаянной.
Но Земля до смерти вертится
только к жизни нескончаемой.

Все когда-то подытожится,
нечего спешить с итогами.
Жизнь продолжится, продолжится
поцелуями, дорогами.

Не копилка и не торжище,
не тусклей былого, стоюще,
вновь собой лишь приумножится
и — продолжится, продолжится!

Дела не то чтобы плохи,
но требуют участья...
Друзья мои, а вы глухи,
хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,
как было вам со мною,
когда и я сама была
за тою же стеною...

По телефону воркотня
мне объясняет явно,
что вы не слышите меня,
хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,
как будто все как надо.
И вашим смехом я смеюсь,
успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим
не то чтобы несчастьем?
Не сладила я нынче с ним,
пусть проходным, нечастым...

Но я воспряну, соберусь,
я отгорюю горе,
скажу, как в книжке: «Здравствуй, грусть!» —
и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,
водоворот-воронка!
Все смоет полая вода,
вся боль — до поворота.

И скоро поредеет мгла
и, словно луч рассвета,
взойдет: «Печаль моя светла»,
придет: «Пройдет и это» ...

Нет, ни у жизни, ни у книг
не научилась — не доходит:
вчера ушел один старик
туда, куда и жизнь уходит...

Он вовсе не гигантом был,
не много от него осталось,
но знаю: он меня любил,
любил, как может только старость.

Смотрели зоркие глаза
в меня еще по-молодому.
Так смотрят отчие леса
в распахнутые окна — дому.

Он мне, что будет, предсказал,
сказал, кем стану я средь прочих, —
как будто жизни приказал
всем сбыться, что он напророчил.

Я помню детский синий взгляд,
седых волос сумбур и вьюгу.
Он был прекрасен, как фрегат,
что в первый рейс выводит юнгу.

Он не прельстил, не обольстил
своим величием бывалым
и все мне наперед простил
и отпустил — под флагом алым.

Он знал, какие ждут моря
меня на этой вольной воле,
а это — доля не моя:
у чьей-то доли на приколе...

Но сколько раз издалека
я видела, тоской объята:
колышется его рука,
как парус на волне заката.

И сколько раз в огнях торжеств
являлся мне огнем мученья
печальный тот прощальный жест
любви и самоотреченья!

Не юн мужчина. Но на склоне лет
весьма возрос его авторитет.

Устал. И протрезвел. И поседел.
Но многого достиг по части дел.

Он властен. Лик ничем не омрачен.
Не признает отказа он ни в чем.

Глядит орлом. Готов вступить в игру.
Но я реванш за молодость беру.

Я и тогда — плебейской крови зов! —
любила беспородных славных псов.

Но иногда — блистательный ходок! —
какой-нибудь шикарный старый дог,

медалями заносчиво звеня,
смущал неоперенную меня.

Ах, молодость наивная моя!
В прицеле властных глаз — все та же я.

И в них ищу хотя бы слабый след
далеких молодых голодных лет,

хоть отсвет глаз тех ласковых бродяг,
тех преданных обшарпанных дворняг...

...А их глаза пусты, как дула ружей.
И я молю с последнею тоской:
судьба, пошли мне жизнь намного хуже,
но огради от зависти людской!