Тополя-обелиски, свидетели тёплого лета,
Ждут дождей, бесноватой пурги.
Шелестит под ногами листок, как обёртка конфеты.
Каблучки, телеграфным ключом, отбивают шаги.

Подпоясал туман этот город и двинул в окрестность,
На стога наложил отпечаток суровый, предзимья.
И в нехитрый мой быт заползла, как змея, неизвестность.
И душа улеглась, будто кролик покорный в корзину.

Эта кротость щемит, и кромсает, и гложет нутро,
Ищет выход она от оттаявших загодя льдин.
А туман всё ложится на город цыганским шатром,
Заползая бесстыдно под рваные юбки рябин.

Вновь солнца каравай упрятав,
В тумана серые тиски,
Свой, небо вытрусило фартук,
На кожу дряблую реки.

Бесснежный, пасмурный декабрь!
Безлюдный город, будто брошен.
Ворон, в траве пожухлой, гарь –
Их панихидный хор истошен.

Дома – порталы, неуклюже
Стоят смиренно в ожиданьи.
Застыв в остекленелых лужах.
Ждут пароход – уплыть за грани.

Где не наступит серый полдень,
Что так для жизни непригоден.

Отбился от стаи один журавлёнок.
Он клин замыкал – замыкающим был.
Он, как говорится, усвоил с пелёнок –
Чтоб ни случилось – не складывай крыл!

Журавль устал, но сдаться не может –
Журавль своих не покинет вовек.
Он крыльев за так, без причины не сложит,
Не то, что какой-то смешной человек.

А падать нельзя – клин расстроится в небе,
И скажут с земли: «Вот и птицы грешат!»
Но падать он стал на дыханьи последнем,
В заснеженный пруд, распугав лягушат.

Хоть видит вожак: дышит в спину погода,
Метель, как охотник идёт по пятам.
Погибнет сородич, затянет болото –
Давай заворачивай задние, там!

И хоть журавли измотались конкретно,
Но вмиг перестроилась стая, винтом.
И вот приземлились, и худо ли бедно,
Но сели все разом на гиблый затон.

Журавлик уже приготовился к смерти –
Ледком полынья затянулась слегка.
Своих журавли не бросают, поверьте!
А люди, на слабых, глядят свысока.

Уверена – стая на юг долетела.
В такой не зазорно попасть коллектив!
А вьюга над полем фокстрот завертела,
Но стая покинуть успела залив.

Вновь зима узоров наплела.
Во дворе вода замёрзла в кране.
Как весной, рябина зацвела,
Белым, с красной варежкой в кармане.

Кот наш, провалившись в снег, идёт
Осторожно, как Иван Сусанин.
На мальчишек глупых мне везёт –
Хорошо, что папа сделал сани.

Я кричу: «Тяните посильней!»
А потом и им даю кататься.
И пальтишко старое на мне,
Начинает коркой покрываться.

Варежки не греют пальцев рук,
Валенки, и те заледенели.
И запрягшись в санки, будто в плуг,
Я плетусь к калитке еле-еле.

Мама всё развешает над печью,
А меня перцовкой разотрёт.
Жаль, что мне похвастать больше нечем –
Оступилось детство в гололёд.

В сусальном золоте листвы
Дрожат от холода берёзы.
Сжигает осень все мосты,
Между поэзией и прозой.

Коль хочешь осень ты воспеть,
То загорись её пожаром.
Попробуй, будто лист, взлететь,
Над суетой воздушным шаром.

Поэзия – её удел!
И сходство с женщиною падшей.
Ведь в мире есть всему предел,
Есть гимн о красоте увядшей.

Уж заготовлены холсты
О пеньи птиц, о дрожи леса.
Уж припаркованы плоты,
Где возносилась лету месса.

Скворцы висят вниз головой,
С тоской заглядывают в окна.
Уносит осень под полой,
Печали мокрые полотна.