Настойчивой стайки воспоминаний
Никак мне нынче не отогнать.
Глаза закрываю, а все в тумане
Балтийской зари золотится прядь.

И тучи, курчавясь, несутся мимо...
И ветер крепчает, волну дробя.
Ты прежде всегда меня звал любимой,
А я не любила, помню, тебя.

Нет. Наши дороги легли не рядом.
Зачем же столько суровых дней
Все чудится мне, как воют снаряды
Как свищут пули над жизнью твоей?

И мысль пробирается дымной чащей,
По скалам и топям, сквозь ночь и муть.
Я нынче бываю с тобою чаще,
Чем прежде бывала когда-нибудь.

Все нынче другое — души и лица,
Другая радость, другой покой...
Я так бы хотела тебе присниться
Не той, не прежней... совсем другой.

«О сорока, несносная ты:
Насулила всего мне опять,
Только добрые вести твои
Разве, можно на веру принять!

Ты вещала не раз и не два,
И тебе от меня не уйти.
Не болтала чтоб попусту ты,
В моей клетке побудь взаперти».

«С вестью радостною теперь
Прилетела я, видит бог.
Кто б подумал, что схватят меня
И посадят здесь под замок!

Поскорее бы суженый твой
Возвратился издалека,
И тогда ты отпустишь меня,
И взлечу я под облака».

Я успела узнать, как бывает.
Это больше всего убивает.
Было так безмятежно — не ведать,
за летящим составом не бегать,

не считать взглядом долгим и тяжким
птичьи гнезда, завидуя пташкам,
и, как будто к неведомым гнездам,
не тянуться к мерцающим звездам.

Я узнала, как это бывает:
утро светлую ночь отпевает,
отбивает кресалами муки
у любви беззащитные руки.

Я узнала, как это бывает.
В чистой речке вода убывает.
И забудется вкус родниковый.
И покажется боль пустяковой.

Я узнала, как это бывает:
жизнь, как белый корабль, уплывает.
Уплыла. А ты думаешь: длится.
И срастаются с масками лица.

Я узнала... И снова не знаю.
Снова счастье ногами пинаю.
Обхожу свою жизнь справа, слева.
Что-то было... Исчезло. Истлело.

Я успела узнать, как бывает.
Это с толку уже не сбивает.
Ни себя, ни тебя не терзаю.
Ничего, ничего я не знаю.

Мимо домов, мимо рощиц и вод,
мимо людей в отдалении мудром
дачным, прозрачным, сверкающим утром
пара нерадостная бредет.

Плачет она. Он бездумно жесток —
не остановит ее, не утешит,—
не понимает: вдруг — не удержит
этот слезами прибитый цветок!

Слезы бессильны, слезы горьки.
Но каменеет сердце в прозренье.
Перекипают слезы в презренье
к холоду этой сильной руки.

Слезы любви — их надо понять!
Так не стесняются, так не таятся...
О, вековое это тиранство
тех, кто умеет слез не ронять!

Черные слезы. Смытая тушь.
Незащищенные слезы обиды.
Ими печальные знаки отбиты,
знаки начала засухи душ.

Больше тебе слезы ни одной
не отольется этой душою.
...Но будет счастье очень большое
и будет слезный дождь проливной.

Где-то, когда-то и не с тобой...
Смотрит она спокойно и сухо.
День на излете. Тихая скука.
Чисто отмытый взгляд голубой.

Прощайте! Мне было тепло,
безоблачно, нежно-безгрешно,
и время неслышно текло
и было как море безбрежно.

Не вы виноваты в моей
бессмысленно стойкой печали.
Но жизнь становилась милей,
когда вы так мило молчали.

Вы были со мною добры
без жалости и снисхожденья,
как будто я — в пору поры
успехов, побед, восхожденья.

А ложь никому не легка,
и нет окупающей платы...
Но если — с рукою рука,
правдивей не сыщется правды!

Так было. Не ваша вина,
что где-то оборвана песня.
Но тихо струила сосна
пушинки свои в поднебесье.

И знала я: радостно вам
под сенью небес полутемных.
И не опровергнуть словам
доверчивость пальцев сплетенных.

Мы наши мосты не сожгли.
От прикосновенья, от взгляда —
оттуда, куда мы зашли,
назад возвращаться не надо.

Рассвет ободряюще рдел.
Сбылось. Нить в иголку проделась.
И нежности чистый предел
мгновеньям дарил беспредельность...